Пока ты жив
Первый мир был похож на маленького котёнка. Пушистого и мягкого, сотканного из щекочущих волосков тёплого солнечного света. Он появился из ниоткуда, внезапно и ярко, разорвав тишину мяукающим, ошеломлённым плачем.
Свет, солнечные зайчики, тепло, и снова свет, свет, свет… Его было так много, невообразимо много, слишком много для души, только-только увидевшей жизнь.
Уют и чувство безопасности окружали со всех сторон, на губах – сладкий вкус молока матери, её нежные, уже бесконечно любимые руки.
А потом – чьи-то большие и чёрные глаза, удивлённо расширенные. Снова руки, уже не такие, как мамины – эти тоньше, хрупче, но держат чуть ли не вдвое бережнее. Свет становится совсем тёплым, он исходит от антрацитовых, совсем не холодных глаз. Мягкое касание – словно пёрышко скользит по нежной коже. Маленькие пальчики хватают большую и тёплую ладонь. В ответ – звонкий, радостный, переливающийся звоном колокольчиков, смех…
И уголки губ вздрагивают, даря этому пушистому миру первую робкую улыбку.
Пушистый мир не отличается продолжительностью. Пушинки постепенно опадают, трепеща и прощально кружась. Свет немного притухает, но не исчезает совсем. Теперь он ровный и спокойный, изредка окрашивающийся блеском и отражающийся острыми уголками.
Новый мир наполнен сверкающими звёздочками, розовыми лепестками и сладкой патокой. Вот уже топочут по скрипучим половицам маленькие босые ножки, а ладошки так и норовят потрогать острые штучки, которые носит с собой человек с антрацитовыми глазами. Человека зовут «нии-сан». Он не злой, только немного грустный. Он умеет играть в прятки и метать острые штуки. А когда ручки пытаются его поймать, то жульничает и с громким «бах!» исчезает.
А ещё он улыбается. От этого где-то внутри становится тепло-тепло, и вспоминается пушистый мир. Нии-сан ходит с ним в деревню, посмотреть на дерево со смешным названием «сакура». Оно забавное и очень красивое.
Он любит лепестки сакуры. Розовые цветочки путаются в чёрных волосиках, и рука нии-сана смахивает их. В ответ на возмущённое фырканье он снова улыбается.
Он любит улыбку нии-сана больше, чем лепестки сакуры.
Мир, сменивший предыдущий, полон беготни, суеты и обыкновенного мальчишеского счастья. В нём много-много улыбок – улыбок друзей, улыбок родителей, и самой любимой – улыбки брата.
В последнее время она стала появляться всё реже.
Но в яркой, переливающейся на солнце траве пока не заметны крохотные наглые сорнячки, притаившиеся между камнями.
Это мир игры, мир мимолётный, мир быстропролетающий.
Это мир, где нии-сан ещё тепло улыбается, где появляется его новая забава – тычок в лоб.
Это мир, в котором брат начинает отдаляться от него.
Мир, где нии-сан грустно улыбается и даёт обещания, которые никогда не сможет выполнить.
Свет ласкового майского солнца немного притухает.
Это мир, где антрацитовые глаза впервые обрели насыщенную алую густоту рубиновой крови.
Новый мир уже почти совсем взрослый. Но пахнет детством, мёдом с молоком. А на губах почему-то оседает кисло-сладкий привкус ягод вишни.
Маленькие плоды взрываются своим соком во рту, когда руки торопливо запихивают туда целую горсть. Надо успеть проглотить, пока мама занята на кухне и не видит этого «перекуса перед ужином».
Ноги несут сорванца во двор, окутанный сумрачной дымкой.
Поворот – поворот – поворот – тычок в лоб.
И грудной, любимый смех старшего брата. Но он не выдаст ребёнка матери, он добрый.
Из уголка губ неторопливо, словно свежая кровь, стекает капелька вишнёвого сока. Ладошка тянется вытереть надоедливую липкую влагу, но оказывается мягко удерживаемой.
Антрацитовые глаза внезапно придвигаются совсем близко.
Вдох…
Влажное, тёплое касание, едва уловимое, но такое приятное.
…выдох.
Чуть рассеянная улыбка нии-сана, кончик языка, облизывающий губы, испачканные в вишнёвом соке. Волосы, от которых пахнет молоком и мёдом. Потом, всего на одно короткое мгновение, глубоко внутри зрачков вспыхивает красное пламя.
Снова ласковый тычок – и почти слышно, как покрывается трещинами знакомый мир.
В этом мире стало слишком много алых оттенков.
Пятый мир безумен. В нём нет постоянства, он меняется быстро и резко. Он стал совсем взрослым.
Пожалуй, чересчур взрослым.
Ужасный в своей переменчивости, тем не менее, он очень шаток. Он состоит из сумрака, постоянного опасения быть раскрытыми, стремления спрятаться в самых тёмных уголках коридоров дома.
Из постоянной потребности быть, жить, дышать этой сладкой смесью из молока и мёда.
Из постоянной необходимости смотреть, смотреть, смотреть в антрацитовые глаза, тонуть в них, умирать в их глубине…
Из отчаянного желания быть ближе, чувствовать тепло тела, заботу, любовь.
Мама ошибалась, когда говорила, что любви нельзя стыдиться.
Сначала был стыд. Ужасающий и всепоглощающий стыд. Когда не было сил смотреть в замутнённые от желания антрацитовые глаза. Тогда хотелось рыдать и отводить взгляд. Лишь безграничное доверие к самому близкому человеку во всех его мирах позволило раскрыться, разрешить нии-сану всё.
И была нежность. Сладкая и тягучая, как патока.
Было сорванное дыхание, побелевшие губы, закусанные до крови.
Был шёпот, словно заполняющий звенящую тишину комнаты, обволакивающий пуховым одеялом. И костяшки пальцев, побелевшие от непереносимого напряжения, дрожь, заставляющая тонкое тело изгибаться в только ему известном танце.
Боль тоже была. Но прошла быстро, стоило только брату обнять сильнее и прижать к себе.
Потом – безумие, крушащее барабанные перепонки, разрывающее пересохшее горло то жадными криками, то умоляющим поскуливанием.
Когда тонкие алые ручейки стекали на смятую простыню, расписывая на снежной белизне кровавые цветочные узоры, мир ощутимо пошатнулся.
Чтобы потом упасть в пропасть.
Новый мир выстраивался мучительно медленно. Из чёрной всепоглощающей бездны, переполненной дикой, разрывающей душу горечью, от которой было трудно дышать, медленно образовывались чёрные зеркала.
В них не было ничего, кроме мрака, густого и удушливого, с кроваво-красными вкраплениями.
И плиты пола здесь тоже алые. От них словно веет огненным дыханием адской ненависти. Но если прикоснуться к ним, они обжигают руку леденящим холодом.
Здесь царит давящая тишина. Она лениво и безжалостно затекает в уши, наполняя мозг и скребя когтями несчастные нейроны.
Она заставляет помнить крики боли, ужас…
… и рубиновые глаза, когда-то бывшие антрацитовыми.
Этот мир существовал непростительно долго. На его целостность неоднократно покушались, пытаясь разбить клеть из ненависти и червлёных зеркал. Где-то в их глубине мелькали совершенно чуждые вещи.
Молниевидные разряды чакры.
Нежные лепесточки цветущей сакуры.
Светлый колтун волос и лисья ухмылка во всю довольную физиономию.
Не позволю!!!
Кулак с зажатым в нём осколком из предыдущего безумного мира с неистовой яростью колотит в бездушное стекло, пока голубоглазое улыбчивое лицо не начинает пересекаться уродливыми трещинами…
Зеркала лопаются одно за другим, прекращая своё существование. Из осколка на вытянутой ладони ему в лицо смотрит нии-сан.
Нет.
Теперь не «нии-сан». Предатель. Убийца.
Учиха Итачи.
Этот седьмой мир – последний. Потому что сама Вселенная не может сотворить столь отвратительного и одновременно столь печального места.
Небо здесь неестественно рыжего, ржавого оттенка. А Цукиёми не распространяет своего мертвящего свечения, вися нелепым бледным кружком на карикатурном небосводе.
Повсюду, куда хватает глаз, колышется бесшумное море чёрного, как сама Смерть, огня Аматерасу. В такой же безмолвной, и от этого ещё более пугающей, муке корчатся в глубине безжалостного пламени белые змеи.
Они горят, но погибнуть не могут.
Возжелали бессмертия? Так получайте, скользкие твари.
Это безмолвное безумие, топкое, как Стигийское болото, не нарушалось целых три года.
Но судьба мира была предрешена, так же, как и судьба его предшественников.
Цукиёми ярко вспыхнула, выпуская, наконец, своё сияние. Оно скапливалось серебристыми каплями и, словно слёзы неведомой богини, капало в чёрное, беснующееся пламя, чувствующее, что отживает свои последние мгновения.
Безмолвие разорвал пронзительный вопль, когда все змеи разом истлели.
Огонь угасал.
Чувство, которое испытал так давно хозяин своих миров. Его было слишком много, чтобы не умереть.
В его руках лежал жалкий осколок зеркала. Но оно не отражало его лица.
Уже из прошлого на него смотрели подёрнутые бельмом, ослепшие глаза. И лёгкая улыбка, которую он так любил…
Не убийца, нет. Это его нии-сан…
Отмщение!
Узкая ладонь с силой сжала осколок. Кровь, лениво текущая из порезов, напитала глянцевую поверхность.
Пока алая влага питает зеркальце, этот мир будет цепляться за свою жизнь.
Пока мир живёт, в груди будет гореть пламя Мести.
Пока живёт Месть, будет жить Учиха Саске.
Пока живёт отото, живёт и аники.
Фанфик добавлен 28.10.2012 |
1303
Авторизируйтесь, чтобы добавить комментарий!