Фан Наруто ← Фанфики ← Хентай/Яой/Юри

Последняя осень

Фанфик добавил пользователь Darklen (другие добавленные) | Жанр: «Хентай/Яой/Юри»

- Открой окно, Саске. Душно. - Он лежит в постели, перебирая руками складки одеяла.
Одеяло давит на него всей своей тяжестью, каждой из тысячи колких темных ворсинок, а еще оно напоминает ему землю. Смертельно тяжелый слой земли, который уже похоронил его тело под собой. Он мог бы сбросить это ненавистное одеяло, но без него ему холодно, безумно холодно: так холодно ему не было с тех пор, как они с Кисаме попали в снежную бурю в горах. Только на этот раз ужасный холод не вокруг него. Нет, он расползается изнутри, выстуживая его худое, немощное теперь тело. Этот холод заставляет его дрожать, как ребенка, и искать убежища под темным тяжелым одеялом. Он мог бы попросить Саске найти ему другое. Которое не напоминало бы ему землю. Но он не просит…
Младший брат замирает на мгновение: исполнить или нет просьбу брата. Качает головой.
- Я не буду этого делать. Сегодня на улице холодно.
Саске старается не встречаться с Итачи взглядом, потому что знает, что если посмотрит в его больные, усталые глаза, покрытые густой сеткой красных полопавшихся сосудов, то не выдержит – сорвется, как обычно… Сядет рядом с братом, уберет с его лба отросшие длинные пряди и бездумно будет прикасаться губами к тонким векам и слегка подрагивающим ресницам. И чувствовать, как Итачи слабо пытается отодвинуться, но не может.
Саске напряженно поджимает тонкие губы и продолжает снимать ножом кожуру с яблока. Доктор, которого он вызывал к Итачи, сказал, что старшему Учихе нужно есть фрукты. Сказал, что это… Это даст ему еще немного времени. Интересно, немного – это сколько? Несколько недель, или дней, или часов, или минут… Минут?
- Саске. - Итачи рассматривает нависший над ним потолок, он тоже старается лишний раз не смотреть на Саске.
На Саске, который сейчас чистит ему яблоко. На Саске, который каждый день приносит ему еду. На Саске, который одевает и моет его. На Саске, который помогает ему вставать с постели и совершать небольшие прогулки по комнате. На Саске, который вынужден зарабатывать им на жизнь, выполняя мелкие поручения жителей деревни. На Саске, который однажды… Нет, не простил, но забыл про свою месть. Почему?.. Почему ты такой, Саске?
Саске молча откладывает яблоко и подходит к окну, приоткрывает его. Совсем чуть-чуть. Так, что в комнату проникает лишь узкая солнечная полоска. Она тянется из оконной щели, освещает дощатый пол, одеяло, и ей не хватает лишь пары сантиметров, чтобы дотянуться до лица Итачи. Саске медлит немного, а потом распахивает окно настежь - комнату заливает бьющий по глазам золотистый солнечный свет. А вместе с ним врывается зябкий ветер. Ветер горько и вязко пахнет осенью, опавшими листьями, дымом костра и… воспоминаниями. Итачи прищуривает глаза – ему больно смотреть на яркий свет – и раздувает ноздри, жадно втягивая свежий воздух. Слабо улыбается.
- Спасибо. Не закрывай его пока.
Саске кивает и возвращается к прерванному занятию. А Итачи, прикусив кончик языка, чтобы не закричать от иступляющей боли в глазах, все равно продолжает смотреть в открытое окно: высокое безоблачное небо, клен с узловатыми, искривленными ветвями, на которых уже почти нет листьев. Итачи помнит, что, когда они только поселились здесь, Саске потребовал у хозяина спилить ветку над окном, потому что из-за тревожно-алой кленовой листвы в комнате постоянно застаивался красноватый полумрак. Хозяин отказался, и, наверное, ему бы пришлось несладко: Саске уже зло закусил губу и сложил руки для печати, когда вмешался он, Итачи. Младший брат послушался старшего – ветку оставили. «Я не хотел, чтобы все было красное», - сказал потом Саске. А он ответил: «Так недолго уже будет», - и отвернулся. Итачи помнит вздох Саске за своей спиной. Помнит, как стали появляться то тут, то там просветы, через которые проглядывали синие, издевательски радостные заплатки неба. А потом они с Саске сидели на улице и смотрели, как хозяин сгребает уже не красную, а бурую листву и бросает в огонь… Да, это было, наверное, c неделю назад, когда он в последний раз выбрался из комнаты. Вернее, Саске выносил его на руках. После этого приступы участились. И сил не осталось даже на то, чтобы приподняться в постели. Теперь же на черных голых ветках краснеют лишь несколько одиноких, истерзанных ветром листов…
- Ты уже замерз. Пожалуй, стоит закрыть окно, - вдруг вырывает его из забытья голос Саске.
- Нет.
Итачи кажется, что он уже знает, что услышит в ответ.
- Тогда мне придется лечь рядом с тобой, чтобы тебя согреть.
Чтобы согреть. Чтобы согреть, Саске приходит к нему по ночам и прижимается всем телом. Чтобы согреть, Саске обнимает его после очередного изматывающего приступа. Чтобы согреть… В первый раз ему довелось заснуть на руках младшего брата в тот самый вечер. Он кашлял кровью, безудержно, остро, обессилено. Казалось, что с каждым кровавым плевком его тело покидала частица тепла, это утерянное тепло кровью и слюной покрывало подбородок и шею. Озноб своей игольчатой льдистостью, болезненной дрожью пробирал до самых костей. Как же он, наверное, был жалок: трясущееся исхудалое существо со спутанными волосами и слезящимися глазами. Так жалок, что иной раз замечал полный затаенной брезгливости взгляд Саске на себе. Но в тот вечер он не увидел ставшего привычным отвращения на лице брата, когда Саске сел рядом с ним и привлек Итачи к себе. Было что-то неловкое, новое, нежданное в этом объятии. Саске крепко обхватил его рукой за угловатые, содрогающиеся от кашля плечи. Провел влажным платком по губам. Замер, разглядывая следы от зубов на тонкой, потрескавшейся кожице. Итачи отвел взгляд в сторону: что-то в этом новом Саске его напрягало. Но безропотно позволил брату обвить себя рукой за шею, пробежаться пальцами по волосам, распутать и выровнять слежавшиеся пряди. И еще рядом с Саске было тепло, проклятый холод отступил, спрятался от горячих сильных рук. И за это Итачи был благодарен брату. Благодарен за немногословное внимание, за неловкую заботу, за то забытое случившееся и за все то, что еще не случилось.
Постель узкая, на ней бы и одному с трудом поместиться. Но Итачи это замечает, только когда Саске ложится рядом. Вот как сейчас. Саске аккуратно откидывает одеяло и опускается на кровать. На самый край, осторожно, стараясь не задеть брата: все прикосновения потом - не сейчас. Долго рассматривает его лицо. Что он хочет найти в нем? Что хочет увидеть? До безобразия впалые щеки, нос, заострившийся, как у мертвеца, темные пятна в складках обезвоженной, посеревшей кожи. Болезнь не пощадила даже его глаза: когда-то непроницаемо задумчивые, ясные в своей бесконечной чернильной черноте, обладающие убийственной силой, а теперь просто мутные, почти ослепшие, очерченные неестественной синевой. Саске кривит губы: ему неприятно, или это что-то другое?.. Придвигается ближе - Итачи чувствует на своей щеке его теплое, сбивчивое дыхание. Вдруг резко, одним рывком обнимает, минуту лежит смирно, молча, согревая брата собой. А потом начинает тереться о его тело. Итачи больно, вся кожа ноет от этих движений. А еще больно потому, что он понимает, что не только он зависим от Саске, но и Саске зависим от него. Эта обоюдная зависимость изнуряет их обоих. Возводит их странные полупаразитические отношения в абсолют. Замыкает друг на друге. Нет ничего, что было раньше. Есть только сегодня с его тяжелым одеялом, открытым окном, кровавым кашлем и Саске. Саске, который иногда забывается…
- Саске, что ты делаешь? Перестань.
- Грею тебя, - шепчет Саске.
Его руки грубо оглаживают остро проступающие ребра, тощие узкие бедра. Чувствительно надавливают на низ запавшего живота. Итачи пытается дернуться в сторону. Подальше от этих жадных, безрассудных прикосновений, от нездорового блеска под опущенными веками, от закушенной до крови губы. Нужно собрать последние силы и остановить это безумие. Он слабо толкает Саске в грудь: «Прекрати». Этого оказывается достаточно – Саске вздрагивает и открывает глаза, осоловело смотрит на Итачи.
- Прекрати. Лучше тебе сейчас уйти, Саске.
Младший брат виновато кивает и скатывается с Итачи. Он готов к тому, что Итачи его прогоняет: это уже не в первый раз. Ожидаемо, но оттого не менее обидно. Остается лишь подавить рвущийся наружу вздох, поправить сбившуюся постель, закрыть окно. И уйти. Саске хлопает дверью резко, с шумом. Итачи тяжело дышать из-за поднявшейся в воздух пыли. Глупый младший брат, не понимаешь ведь, что иначе нельзя: будет только больней. Будет просто безысходно. Откуда-то из глубины поднимается волна саднящей боли, которая словно разрывает грудную клетку на бесчисленные кровавые ошметки. Это первый вестник приступа. Кажется, что перед глазами все становится красным: блекло-красный, как лепестки отцветшего мака, потолок, стены краснеют запекшейся кровью, и пол, нет, он не черный, он как багровая пропасть. Буро-красный стол, тяжелое своей краснотой одеяло, лакировано-красное лезвие ножа, забытого Саске. И пыль, наполняющая его легкие тоже, должно быть, красная. Он прикрывает глаза и пытается восстановить хриплое дыхание. Но тут же его лицо искажает отталкивающая гримаса: боль, накопившаяся в груди, хлынула наружу надрывным, раздирающим горло кашлем, тонущим в крови. Теперь остается лишь терпеть, хотя нужно ли это терпеть? Однако терпишь же и положение калеки, и зависимость от брата, и позорное угасание. Уже не раз мог бы оборвать это никчемное существование. Но терпишь… Ради чего? Ради кого?
И почему ему кажется, что этот кашель сейчас разорвет его напополам? Неужели это конец? Нельзя, чтобы это был конец. Он не может оставить Саске вот так. Обиженным, прогнанным, глупым младшим братом. Не может так поступить с ним. Хотя бы потому, что он еще жив только благодаря Саске. Хотя бы потому, что он его брат. Потому, что он его любит. Да, он любит Саске. Может быть, не так, как хотелось бы самому Саске. Но любит.
Больно. Холодно. Темно.
По дороге домой Саске думает об Итачи. Он бы и рад не вспоминать о брате, но не может. Алое заходящее солнце – это Итачи. Как и он, солнце прекрасно в своем угасании. Пощипывающий щеки холодок осенних вечерних заморозков – это Итачи. Холодный и любимый. Брат. Пряный, дразнящий запах прелой листвы – это Итачи. Гроздья горьких пунцовых ягод калины – это Итачи. Смех играющих на улице детей – это Итачи. Его собственная, чуть рассеянная улыбка на губах – это тоже Итачи. Саске останавливается перед дверью и прислушивается к себе. Наверное, есть страх. Страх, что Итачи снова прогонит его и будет прав: иногда Саске просто теряет голову рядом с ним, в такие моменты его охватывает непонятная пронзительная нежность, болезненная истома разливается по всему телу. Есть неуверенность: он стесняется своих вспышек и стыдится этой слабости. Что Итачи думает о нем в такие моменты? А еще есть жадное желание просто увидеть брата, провести рукой по холодному лбу, поправить ему подушку и просто тихонько посидеть рядом, пока он спит… В комнате темно и удушливо пахнет кровью. Слишком тихо – не слышно привычно хриплого дыхания Итачи. Саске до боли впивается ногтями в ладони: ему страшно. Просто самый настоящий детский страх, что он, кажется, остался совсем-совсем один. Так не должно быть… Скорее к Итачи!
- Нии-сан… ну же, нии-сан, очнись! – Итачи чувствует обжигающий шлепок по щеке и с трудом приподнимает отяжелевшие веки. Несколько секунд перед глазами плывет неясное марево. Из которого медленно вырисовывается нависшее над ним побелевшее лицо с широко распахнутыми глазами.
- Саске… - пытается улыбнуться, но порванные уголки губ искажают улыбку в оскал.
- Я звал тебя, а ты не отвечал. Я подумал, что это… - Саске опускается на колени рядом с кроватью и упирается подбородком в матрас, не отрывая взгляда от брата. - Раньше ты никогда не терял сознания во время приступов.
- Нет, это еще не конец, - тихо отзывается Итачи. - Ложись ко мне, так нам обоим будет теплей.
Наверное, это и есть счастье: когда долго чего-то ждешь и оно приходит к тебе нежданно, как ураган. Как ураган, потому что мысли сметаются в один вихрь от испытываемых эмоций: неверие, радость, страх, восторг. Саске лежит рядом с Итачи и до сих пор не может осознать, что в первый раз за все время Итачи сам позвал его к себе. Это счастье. Счастье в его странной, неполноценной, искомканной жизни. Счастье долгожданное, быстротечное, отравленное его болезнью и их прошлым. Но оно у него сейчас есть. Вот оно, под боком, замерзшее и уставшее. Саске бережно натягивает на них обоих одеяло и берет руки Итачи в свои, минуту разминает ледяные пальцы, а потом, повинуясь своему желанию, порывисто прижимается губами к коже на тонком, почти прозрачном запястье… и Итачи не отстраняется.
- У тебя кровь на губах. Надо бы платок взять, - решает вдруг Саске, глядя на почти черные от крови губы брата.
- Не нужно, Саске. Давай потом.
- Кажется, будто они перепачканы ягодным соком, как в детстве, помнишь? – Саске почему-то кажется, что Итачи не слушает его, поэтому и решается сказать такую очевидную, ребячливую, на его взгляд, глупость.
Осторожно водит пальцами по его губам, щеке, жмурится от солнечно летних воспоминаний. Кровь, ягодный сок… Наклоняется и облизывает губы брата, они сухие, стянутые темной соленой пленкой. Саске противен этот липкий металлический вкус - он с трудом сдерживает накатившую вдруг тошноту. Но не останавливается: его не прогоняют, ему позволяют делать то, что захочется. Это состояние похоже на опьянение; Саске никогда раньше не позволял себе напиться, но он предполагает, что это бывает именно так: головокружение, горящие щеки, странная дрожь, похожая на возбуждение, его так и тянет совершить какое-нибудь безумство. Он просто пьян… Пьян ягодным соком. Он с каким-то остервенелым упоением зализывает ранки на губах, потрескавшиеся, кровоточащие уголки. Итачи что-то успокаивающе шепчет ему, но Саске не слышит: он неуклюже проталкивает свой язык в приоткрытый рот брата. Ни тот, ни другой не умеют целоваться - поцелуй выходит мокрым, слюна размазывается по излишне напряженным губам, по подбородку. Из потревоженных трещинок на губах старшего брата опять начинает сочиться кровь, Саске ее яростно слизывает, затягивает истерзанные губы в себя. Такой вот он, их первый поцелуй – кровавый.
Конечно, он помнит их детство, в котором они были братьями, еще не связанными теми самыми узами, которые скрепили их теперь. И именно поэтому Итачи так нелегко уступить своему глупому младшему брату. Но все же он уступает, покорно подставляет лицо под поцелуи. И знает, что Саске на этом не остановится. Шепчет, в который уже раз:
- Не останавливайся.
Кажется, Саске наконец обращает внимание на его слова. Странно, но он не удивлен. Лишь поджатые губы выдают напряжение и тот шквал желаний, чувств, предвкушения, возбуждения, который захлестывает его изнутри. "Скорее всего, он вообще не очень-то хорошо сейчас соображает", - думается Итачи в тот момент, когда нетерпеливые руки брата освобождают его от одежды. Это Саске делает умело, чуть ли не с нежностью: уж сколько раз он переодевал Итачи за все это время - не счесть. Он обласкивает пальцами каждую впадинку, каждую угловатость. И сам дрожит от этих прикосновений. Итачи тоже колотится мелкой дрожью, но не от возбуждения, нет. Он лежит совсем раскрытый, на холодной простыни, на нем ничего нет. Ничто не скрывает теперь его отталкивающей худобы – и что Саске находит в нем? В этих острых коленках, которые он покрывает бессчетными поцелуями, во впалом животе, о который он любовно трется взлохмаченной черноволосой головой… Глупый… младший… брат.
Саске нерешительно прикасается к вялому члену брата. Сам он уже давно возбужден. Итачи вздрагивает и открывает глаза:
- Не надо, Саске.
Что это мелькнуло в его темных глазах? Обида? Горечь? Нельзя позволить ему замкнуться в себе – Итачи приподнимается на локтях и сам тянется за поцелуем к замершему брату. Больно, тяжело двигаться, но нужно потерпеть. Саске дергает его к себе слишком резко, в глазах становится темно, губы опять начинает саднить от грубого поцелуя. Кажется, какое-то время он был в забытье. Потому что, когда к нему возвращается способность думать и видеть, он не обнаруживает Саске рядом с собой.
Надо найти хоть какую-нибудь смазку. Он не должен причинить ему боль. Лишь это соображение заставляет Саске оторваться от брата и переключить свое внимание на поиски смазки. Возвращается в постель с бутылкой рисового масла; немного этой скользкой жидкости растирает по своему стоящему члену. Мягко притягивает к себе Итачи, усаживает на колени. Его возбуждает то, как дрожит брат и льнет к его груди. Костлявые ягодицы упираются в его бедра. Саске почти не чувствует тяжести брата. Такой худой, такой слабый. Утыкается носом в покрытую мурашками ложбинку между выступающих лопаток. Его кожа пахнет кровью, кажется… Итачи хрипло дышит и прогибает спину. Он сам зовет его в себя. Сил себя сдерживать больше нет. Да и нужно ли?.. Упирается руками Итачи в плечи, вынуждая его выгнуться вперед и немного приподнять бедра. Неужели ты сделаешь это, Саске? Собираешься удовлетворять свои низменные желания, мучая умирающего брата? Да. Следующего раз ведь может и не быть. Он осторожно вынуждает Итачи опуститься на себя, замирает, пытаясь привыкнуть к волнующему ощущению тесноты. По телу брата пробегает дрожь - Саске вздыхает, прижимаясь лицом к его спине и успокаивающе поглаживая его бока. Даже ему самому немного больно, но… Как же хорошо, как жарко, близко. Да, именно это ощущение близости вытесняет все остальное. Он в нем, внутри Итачи, так близко к нему он не был еще никогда. Вжимает его в себя, а потом резко подкидывает бедра вверх, крепко удерживая брата на себе. Итачи молча гнется и лишь жадно хватает открытым ртом воздух.
Такой мучительной боли, разрывающей все внутри, словно выворачивающей внутренности на изнанку, он еще не испытывал никогда раньше. Но для него это и не боль вовсе. Это лишь еще одно проявление любви. И неважно, правильная ли она, эта любовь, братская или плотская. Он давно уже решил для себя, что любовь – это такое единое, но бесчисленно разноликое чувство. С точки зрения Саске, наверное, его проявление любви к нему тогда, восемь лет назад, тоже трудно понять. Это не объяснить, как и не объяснить сейчас этих сильных ритмичных толчков, сотрясающих его тело, тихого стона Саске, уткнувшегося любом в его спину, теплой густой жидкости, медленно стекающей по его бедрам… Потом опять наступает провал в холодную, пустую темноту, становящуюся для него пугающе привычной.
Утром Итачи становится хуже. Он равнодушно смотрит на последние темно-красные листья, подхваченные спешащим куда-то угрюмым ветром, и непрерывно кашляет, с губ не сходит розоватая от крови пена. Саске сидит рядом с чашкой дымящегося травяного чая и молчит - в глазах стынет немое беспомощное отчаянье. Итачи давно его таким не видел, точнее, такое выражение в глазах Саске было только однажды: когда маленький перепуганный мальчик смотрел на тела своих мертвых родителей.
- Не жалеешь? – Кажется, это его первые слова за целое утро. - О том, что случилось вчера.
Итачи переводит взгляд на брата и силится что-то ответить.
- Нет… Главное, чтобы ты не жалел… Саске. - С трудом разлепляет непослушные губы.
В ответ чувствует слабый, словно просящий разрешения поцелуй. Точнее, не поцелуй даже, а прошептанное прямо в губы короткое слово. "Люблю".
Саске не встречает сопротивления от брата и на этот раз, когда усаживает его на колени, раздвигая ему бедра. Он ненавидит свое тело, причиняющее Итачи боль и лишающее его последних сил, ненавидит себя за то, что не может остановиться, и Итачи – за то, что не может остановить. Или не хочет? Они оба не хотят останавливаться. Просто больше ничего не остается. Только короткое слово. Люблю… Листьев уже почти нет - листья облетели.
Вечернее солнце оставляет на лице Саске красные отсветы, он сидит около свежей насыпи и ест ягоды калины. Его губы темнеют от густо-алого сока. Он опять хочет опьянеть… от ягодного сока. Только в детстве он почему-то был сладкий, на губах у Итачи – соленый, а теперь горький. Саске кривит губы и отбрасывает оставшиеся ягоды… Очень горько. Он просто здесь немножко посидит, рядом с ним, рядом с Итачи. Повспоминает. Те несколько дней перед… Ну, когда они были близки. Когда еще были.
"Не жалею, нии-сан, ни о чем не жалею".