Радуйся, повелитель! Глава 3.
Глава 3.
В храме было тихо и пусто в этот предрассветный час. По углам пряталась мурчащая тёплая темнота, запуская кошачьи коготки в трещинки между плитами пола и стен, тёрлась пушистым телом о статуэтки изящной женщины с головой кошки, стелилась под узкие стопы, обвитые каменным хвостом. Вытянутые щели зрачков изображений Бастет пронзали тьму, вязкую и томную, как нализавшуюся сметаны кошку, смотрели на узкую, охваченную чёрной льняной накидкой спину, чуть сутулую в плечах. Богиня следила за своим подопечным, который сейчас более всего нуждался в её поддержке.
Он почти спал, склонив голову на грудь, которая приподнималась с пугающей неторопливостью – будто больно, больно до одури дышать, словно каждый вдох чуть-чуть медлит, чтобы расшевелить грудную клетку. Сквознячок ласково мажет по полураскрытым губам, пересохшим, потрескавшимся. Вставай, проснись, богиня смотрит на тебя.
В глазах, закрашенных охрой, почти можно прочитать досаду и даже увидеть какую-то тень беспокойства. Она следила. Следила вот уже почти три года.
Итачи вздрогнул и проснулся. Просыпался он тоже медленно, словно нехотя. Благословенная темнота перед глазами исчезла, сложившись в картинку, светлую и цветную, но нечёткую. Он по привычке поднял перед собой руку и вгляделся в свою ладонь, в темноте выделявшуюся своей болезненной белизной. Пальцы ломкие, словно вот-вот отвалятся от своего остова, и длинные, как лапки паука-сенокосца. Он вздохнул - не ослеп. Но не знал, радоваться ли ему или нет.
Тихонько качнулись плечи, Итачи зябко вздрогнул, как столетний старик, и поплотнее закутался в свой тонкий чёрный плащ. От каменного пола исходило приятное тепло, согревающее ноги, но не поднимавшееся выше пояса. Жрец чувствовал себя половинчатым, наполовину мёртвым. Если не в буквальном смысле, то от усталости точно: угораздило же его заснуть прямо перед священной ладьёй, в том месте, где не должно прерываться бдение.
Сухие губы неторопливо задвигались, неслышно произнося мольбу о прощении. Он уставился на ближайшую к нему статую Бастет, ожидая неведомо чего – если бы та вдруг кивнула ему, Итачи бы не удивился. Но камень безмолвствовал, впрочем, как и всегда. Ты никогда не дождёшься ответа. Все ответы лишь после твоей окончательной смерти. А пока живи и приближай этот долгожданный миг.
Итачи затих, молча смотря на танцующие по стенам тени. Трепетные огоньки свечей не до конца разгоняли темноту, только покусывая её за толстые сонные бока. Тьма огрызалась и ерепенилась, ложась на камни причудливыми фантастическими фигурами. Жрец следил за игрой двух начал спокойно – ему было хорошо, несмотря на общую подавленность и заигрывания прохладного ветерка.
Он любил храм, в котором провёл последние три года. Многие боялись атмосферы, царящей в нём, мистической и иногда ужасной, заставлявшей обычных горожан благоговеть и исступленно молиться, чтобы какая-нибудь тень не утащила в угол. Итачи знал: эти тени безобидны и не могут тронуть человека. Они - всего лишь игра света и тьмы, вечных подруг, соперниц и любовниц.
Итачи любил этот храм, как если бы он был его собственным детищем. Здание было построено задолго до его рождения, но, когда три года назад он, тогда ещё совсем юный, пришёл сюда, то понял – здесь его место, здесь он состарится и умрёт. Рядом с Бастет, уснёт в мягких кошачьих лапках, завернувшись в пушистый чёрный хвост.… Тогда Итачи почти приполз к настоятелю, упал ему в ноги, как простой египтянин, второй раз в своей короткой жизни встал на колени и отрёкся от трона, посвятил себя служению богине. Нужно было видеть лицо старого жреца в тот момент, когда он понял, кто просит его защиты и покровительства. Наследник, наследник, который не правил и года, успевший за пару месяцев подавить серьёзное восстание, почти не потеряв людей. Трон перешёл к младшему царевичу, тогда ещё совсем крохе, а Итачи надел жреческое одеяние и остался в этих стенах. Вызвав ненависть брата, которого юный жрец любил всем сердцем. Пусть так.
Храм по-своему встретил юношу. Ни разу послушник царственных кровей не потерялся в многочисленных переходах, каким-то интуитивным чутьём находя путь к своей комнатушке, которая была не лучше и не хуже других. Ни разу он не чувствовал себя отверженным, а монолитные стены, повергавшие почти всякого в уныние, не давили на его плечи своей вековой тяжестью. Слитый с тенью, породнившийся с ней, молодой жрец полночным призраком бродил по неосвещённым коридорам, ведя рукой по стенам, неизменно тёплым, будто приветствовавшим своего немногословного обитателя. Храм не знал, что до своего прибытия в его стены этот мальчик не был таким молчаливым и замкнутым. Но он ничего не мог поделать – ни крысы, ни жуки, обитавшие в самых укромных уголках, не приносили храму вестей о том, каким был Итачи до своего добровольного отречения. Мыши шуршали и поводили мокрыми носиками, а жуки-скарабеи бубнили что-то невразумительное. Послушник, даже оставаясь наедине с собой, даже молясь вслух, ни разу не дал никакой подсказки. Старая толстая крыса, жившая под стеной его кельи, иногда видела, как Итачи, пытаясь не выдать своих эмоций, временами сжимал ткань на груди, чуть пониже ключиц, словно там, под рясой, таилось нечто, причиняющее ему боль. Крыса чуяла, что это нечто было из прошлого, того прошлого, в котором он сидел на троне, а перед ним был целый мир, который нельзя было охватить разумом. Теперь его вселенная сузилась до этого крохотного пространства, ограниченного судорожно сжатым кулаком.
Скарабеи щёлкали суставчатыми лапками, передавая весть о том, что Итачи имеет странную привычку подолгу смотреть на свои руки, как будто пытаясь разглядеть что-то в своих ладонях. А сонная старая кошка, самая обласканная и самая древняя обитательница закоулков (ей было целых двадцать лет), ещё помнила, как, будучи наследником, Итачи приходил в храм. Обычно ночью, тайно, пугливо прячась в тени. Но об этом они говорить не любили.
Не вспоминал об этом и сам Итачи, поглаживая подошедшую к нему толстую, прямо-таки необъятную кошку трёхцветной окраски. Сехмет была его любимицей, не сказать, что самой умной из нескольких десятков местных пушистых жительниц, но самой доброй и ласковой. Жрец почти бездумно перебирал мягкую шёрстку, с улыбкой вслушиваясь в басовитое мурлыканье. Она была довольна, а значит, был доволен и Итачи. Пальцы осторожно касались огромного живота – через пару-тройку дней Сехмет готовилась стать мамой.
«Не меньше четырёх котят. Бастет благоволит нам».
Это значит, что спать в следующие дни вряд ли придётся. Он никому не давал на попечение свою любимицу, и она почти никогда не бросала его. Стоило ему только собраться, хоть в крипту, хоть во двор, трёхцветный хвост трубой повсюду сопровождал его, а довольная усатая мордочка так и светилась довольством. Только в последние две недели своей беременности Сехмет слегка сбилась со своего обычного графика, но Итачи не винил свою пушистую соседку – попробуй-ка передвигаться так же резво, как прежде, когда в тебе теплятся ещё несколько маленьких жизней.
Зато сейчас она довольно пыхтела, радуясь, что доползла до хозяина, и принимала заслуженную благодарность. Человек никогда не скупился на ласку.
Сехмет чувствовала поглаживания по своему пушистому пузу и любила того, кто делает ей приятное. Этот человек, странный человек с мёртвыми глазами, наверное, тоже любил её. Из его рук Сехмет принимала еду; только его руки, некрасивые, потому что были безволосыми и непохожими на приличные кошачьи лапы, имели право гладить её шелковистую шёрстку. И, возможно, именно они будут касаться её маленьких детёнышей и пододвигать к ней поближе, чтобы она могла вылизать малюток. Она благосклонно замурлыкала – да, только его руки. А другие она будет царапать.
- Тебе достаточно только сказать…
Итачи замер, и Сехмет недоуменно мяукнула, не понимая, чем вызвано внезапное беспокойство человека. Жрец не озирался по сторонам, а только напряжённо вслушивался в тишину – показалось? Губы сами собой снова стали нашёптывать молитву, ограждающую от враждебных духов.
Минуты текли песком сквозь пальцы, но ничего не происходило. Гулко и тяжело забившееся было сердце постепенно выравнивало свой темп, размеренно и неторопливо отбивая своё «тук-тук, тук-тук».
«Показалось… Бастет, мне кажется, я схожу с ума. Помоги не потерять разум, замкни слух мой от подобных шуточек, помоги…»
- Только прикажи, мой фараон.
Итачи вскочил на ноги, мгновенно потеряв всё своё самообладание и дико оглядываясь по сторонам. Подслеповатый взгляд метался от газовой накидки на ладье к статуе Бастет, от фигурки Сехмет к тёмному провалу коридора. Едва удерживаясь от бега, жрец торопливо зашагал к выходу из помещения и выглянул туда – самое тёмное ответвление тоннеля вело вниз, в нижние этажи, к уснувшим отсекам крипт; второе, освещённое кое-где чадящими факелами, вело наверх, к общей молитвенной зале. Итачи пристально вгляделся во тьму первого, настойчиво уговаривая себя не впадать в панику.
«Ты же жрец, ты должен нормально относиться к тому, что с тобой хочет связаться что-то не от мира сего. Почему тогда я так…напуган?»
На самом деле было отчего: ведь юноша не мог утверждать, что этот незримый гость не причинит ему зла. Конечно, сейчас Итачи в храме Бастет, под её защитой, следовательно, говорить со своим служителем может только она или кто-то из её посыльных. Вроде бы звучит логично. Но жрец всё равно не мог успокоиться, хоть и вернулся обратно в комнату. Двигаясь спиной вперёд и не выпуская из поля зрения размытый четырёхугольник двери. Глупо на самом деле: если это дух, то вряд ли он будет входить через порог. Вряд ли он вообще будет показываться человеку, пусть он хоть трижды служитель. Многие вообще считали, что внешний вид посланцев до того ужасен, что они предпочитают оставаться невидимыми для тех, к кому их послали.
- Кто здесь? – спросил Итачи, поражаясь тому, что его голос звучит столь жалко и словно подавленно. Сехмет пронзительно завопила и, невзирая на свои габариты, резво шмыгнула за ладью. Жреца прошиб холодный пот – кошка, священное животное, испугалась.
Висков словно коснулись холодные пальцы, побуждая все без исключения волосы, даже самые короткие, встать дыбом. Итачи с трудом сглотнул, не двигаясь с места. Кто это? Кто? Мертвецки ледяная ладонь скользнула по затылку, потянула за ленту, стягивающую волосы, освобождая тяжёлые жёсткие пряди из плена. Юноша с трудом сохранял спокойствие.
- Что тебе нужно, гость?
Ему показалось, или над ухом прозвучал еле слышный смешок – такой гаденький-гаденький? Неведомый холод дохнул навстречу, оставив ощущение песка, кинутого в лицо. Жрец почти чувствовал, как невидимые песчинки противно скрипят на зубах. Уши заложило от шелеста, в котором без труда угадывался звук пересыпающегося песка, вечный шёпот пустыни. Только не полуденной, изнывающей от жары, нет – это была ночь, отчаянно холодная. Сехмет надрывалась истошными мяуканьями где-то за спиной, а Итачи не мог заставить себя двинуться с места.
Обыкновенный шнурок, тоненькая верёвочка без каких-либо изысков, вдруг поползла из-под ворота туники. В полумраке сверкнул светлым бочком завиток…
- Доброго вечера тебе, жрец.
Обжигающее ощущение чего-то потустороннего рядом мгновенно пропало, словно звук живого голоса обладал силой прогонять нечто не из этого мира. Хотя Итачи сам не считал, что этот голос напоминает человеческий – он больше напоминал тихое шипение с хрипловатыми нотками. И тон-то какой – мягкий и снисходительный, будто его обладатель знает больше тебя, будто он гораздо опытнее тебя. Хотя… Юноша взглянул на Орочимару, прислонившегося к стене с видом, не дающим понять, что у старшего советника на уме.
Лёгкая подвеска почти мгновенно спряталась под тканью одежды, снова возвращаясь на приличествующее ей место. Юный послушник всегда чувствовал спокойствие, зная, что небольшой талисман греется рядом с его мерно бьющимся сердцем, напитываясь теплом его тела. Итачи расправил складки своего одеяния и скрестил руки на уровне живота, не зная, куда их деть. Орочимару всегда вызывал у него лёгкую нервозность, особенно когда он ещё готовился занять трон и ничто не предвещало такого развития событий. Эта вечная тень с золотыми глазами за левым плечом, шепчущая на ухо чуть ли не всю родословную просителя, скорчившегося перед властителем и смотрящего в пол – отвратительно по-рабски. Советник, казалось, был осведомлён обо всём, что происходит в городе, на рынке, в трущобах, в храмах, даже в цветущем девушками серале. Многие придворные шептались, что этот высокий тощий человек якшается с чернокнижниками, которые потихоньку творят свои тёмные дела, скрываясь от жрецов пантеона добропорядочных египтян. А совсем смелые поговаривали, что Орочимару уже давно и не человек вовсе. Итачи не верил этим россказням. Советник был ему в высшей степени неприятен, но он был всего лишь человеком, причём иногда очень полезным человеком.
- С кем ты разговаривал, жрец? – поинтересовался как бы между прочим Орочимару, цепко вглядываясь в каждый уголок полутёмной кельи. Его липкий взгляд остановился на Сехмет, ещё недовольно шипящую из-под ладьи. Судя по её недовольным жалобам, необъятный живот позволил ей влезть в щель между полом и предметом. А вот обратно ни в какую не давал выбраться.
Итачи проигнорировал вопрос, бросившись освобождать свою любимицу. Та, выпущенная вновь на свободу, тут же заурчала в сторону советника. Этот человек Сехмет тоже не нравился, и в этот раз жрец полностью поддерживал кошку в неприятии этой тёмной личности. Ему почему-то очень захотелось выйти на улицу, подышать словно сплавленным за день горячим воздухом, а главное – избавиться от ощущения ощупывающих его ледяных ладоней.
- Зачем ты пришёл? – спросил Итачи, чтобы не создавать впечатления, что он игнорирует персону Орочимару. Была бы его воля, он бы тут же выпроводил наглеца (а только наглец мог прийти в священное место, куда не дозволяется входить никому, кроме жрецов и послушников), но его природная осторожность не позволяла ему вести себя с таким опасным человеком так беспардонно. Не то чтобы Итачи боялся, но предосторожность ещё никого не убила, тем более что у него были все основания полагать, что советник может знать кое-что, что касается личности так внезапно отказавшегося от престола бывшего наследника…
- Да просто так. У тебя тут забавно, – мужчина внимательно следил за тем, как собеседник гасит одну за другой толстые восковые свечи, как отвешивает поклон перед статуей Бастет, шепча какую-то короткую молитву. Итачи спиной чувствовал этот взгляд – как будто по его лопаткам ползал огромный и мерзкий паук. Он даже смог представить себе то, как тот шевелит лапками, а его коготки царапают кожу на рёбрах.
Фамильярность гостя была ему неприятна, но он молчал. Итачи вообще привык молчать. В первую пару месяцев своего пребывания в святой обители ему казалось, что с ним абсолютно каждый общается по-хамски. Только его природная молчаливость и, прямо скажем, безразличие почти ко всему, что его окружает, помогли ему не оплошать перед новыми братьями и сёстрами. Он, воспитанный в блистательных залах, изнеженный заботливыми служанками, просто не мог себе представить, что кто-то может просто так обратиться к нему, не наклонив хотя бы слегка головы. Оказалось – можно. И это стало даже приятно в скором времени. Но такое очевидное хамство Итачи слышал только от двух человек – от Орочимару и от своего брата. Второму жрец прощал всё, что мог и не мог простить. Советнику же везло не так сильно.
- Да, кстати, почему я пришёл-то. Твой брат возвращается.
Итачи замер, не затушив последнюю свечу, и глубоко вздохнул. Ну что он тянет, змей проклятущий!!!
- С победой, - выждав мучительную паузу, соблаговолил договорить Орочимару. Ему явно доставляло удовольствие наблюдать, как напрягается жрец. Собеседник осторожно выдохнул и позволил лёгкой постной улыбке появиться на губах. Приподнятые уголки, чуть побаливающие, ощущались как нечто чужеродное. Счастливое выражение лица нечасто баловало Итачи своим появлением. Он произнёс благодарность Бастет и затушил свечу.
- Добрые вести, - спокойно ответил он, подходя к советнику с намерением выйти из погрузившейся во мрак кельи. Сехмет вертелась где-то в области лодыжек, теряясь в вязкой темноте - лишь гордо торчащий трубой хвост да басовитое мурлыканье позволяли определить, где сейчас находится кошка. – Кто уже знает?
- Пока никто. Только стража на воротах предупреждена, – Орочимару не спешил сходить с занятой позиции, нагло рассматривая подошедшего вплотную Итачи. Жрецу пришлось приподнять голову, чтобы смерить советника убийственным, не предвещавшим ничего хорошего взглядом. Он в который раз подумал, насколько ему не нравится собеседник. Просто до скрежета зубов. Высокий, нескладный (впрочем, свободное одеяние сглаживало его острые углы), чуть сутулящийся Орочимару походил на нечто, чему положено от природы пресмыкаться, но уж никак не угрожать птицам высокого полёта. Хотя, есть же змеи, способные поймать птах… Итачи нервничал – ему как никогда раньше хотелось поскорее смыться из этого помещения. Разум настойчиво твердил, что владелец холодного прикосновения вовсе не исчез, а всего лишь прятался. И прятался, скорее всего, именно в темноте позади жреца. Затаился, как хищник, выжидая, пока неоперившийся глупый воронёнок поскачет к краю гнезда и, перевалившись через веточки, полетит с вершины дерева, спеша закончить свою коротенькую жизнь. Хотел или не хотел юноша, но Орочимару сейчас, сам того не подозревая, удерживал его от паники своим присутствием. И одновременно являлся источником другой паники.
- Пропусти, - велел Итачи. Мгновение он думал, что советник не двинется с места, но тот неожиданно легко уступил, посторонившись и пропуская жреца вперёд. Юноша чуть ли не бегом проскочил мимо него, подхватив Сехмет. Пушистое тёплое тельце в руках успокаивало. Но от Орочимару было не так-то легко отделаться.
- Какой-то ты сегодня нервный, жрец.
Итачи промолчал.
- Давно я тебя таким не видел.
Да когда ты уже отвяжешься!
- Почему ты не поинтересовался, всё ли в порядке с фараоном? Бастет сказала? – теперь ехидство в голосе советника было настолько заметно, что даже всегда спокойный жрец едва не взвился.
- Можешь сколько угодно насмехаться надо мной, но не смей смеяться над моей верой, - процедил Итачи, шагая так быстро, что накидка запутывалась вокруг ног. Коридор светлел, выводя их в прихрамовый сад.
Закат умирал на горизонте, расплескав по небу капли обжигающе-горячей лавы. Для мгновенно заслезившихся глаз жреца даже такой приглушённый свет, уже подёрнутый дымкой темноты, был нестерпимо ярким. Итачи снова с потрясением понял, насколько быстро теряет зрение. Там, в полутёмной келье, наедине с собой и едва горящей свечкой он не чувствовал себя настолько ущербным. Стоило лишь выйти на белый свет, как всё вокруг будто начинало ставить ему подножки, посекундно намекая, что он уже не до конца принадлежит этой реальности. В такие моменты он почти готов был плакать. Но никогда этого не делал.
Время слёз прошло. Всё прошло три года назад, всё, всё... Все ушли.
- Итачи? – его имя в устах Орочимару отдаёт чем-то противным вроде гнили. Тянущаяся больше, чем надо «а», грудное, будто с трудом выговариваемое длинное «ч».
- Смотри, советник. Город горит.
Город и правда словно горел. Небо рдяной тканью накрыло глинобитные домики, укрыло, укутало сырцовые стены. Пальмовые ветви, широкие и как будто рваные, перебрасывались яркими до рези бликами, по их шершавым стволам тянулись длинные тени. Горячее марево дрожало над Та-шемау, колебало воздух, напаивало жаром землю. Итачи задыхался, смотря на эту картину с высокого холма, где возвышался храм. Стены, ограждающие город, походили на только что испечённые хлебцы своей золотистой окраской. То тут, то там мелькали далёкие блики на копьях и шлемах стражников.
За городом вилась пыльной лентой дорога. Она тянулась среди барханов, заложенная в незапамятные времена, заметаемая во время песчаных бурь и неизменно восстанавливаемая упрямыми человечками, вздумавшими покорить пустыню. Итачи ненавидел эту дорогу, ложащуюся сейчас где-то далеко под копыта конницы, что вёл его любимый младший брат… Не всегда несли по ней добрые вести, поэтому он теперь не радовался даже им. Пусть война выиграна, но в городе сейчас всё равно засыпает ребёнок, не зная, что его отец, который каждый день сажал его к себе на колени, который, даже приходя со службы усталый, неизменно улыбался ему, сейчас лежит в одной из многочисленных телег, деля свою постель с мертвецами. Сотни сирот, сотни вдов и сотни оставшихся без детей стариков…
- Что ты видишь, советник?
Орочимару в этот раз смолчал. А Итачи смотрел с вышины вниз, на город, где он родился, смотрел почти совсем слепыми глазами и говорил, улыбаясь:
- Они все сгорят, Орочимару. Сгорят дотла. Я верю, что придёт день, когда эта пустыня, что веками сдерживалась нашими отцами и праотцами, вырвется из рук теперешнего владыки. И город погибнет, а с ним и мы с тобой.
Итачи поднял руку, весь неловкий, даже нелепый в своём чёрном жреческом одеянии, висящем на худом теле; с блаженно мурлыкающей беременной кошкой в другой руке и волосами, почти совсем закрывшими его бледное от недостатка свежего воздуха лицо. Он не думал о том, что говорил, он только видел и описывал.
- Чувствуешь скрип песка на зубах, Орочимару? Это пустыня. Она уже пришла, только ты этого не видишь. И они тоже не видят. Скоро, совсем скоро…
- И как же я умру? – советник как будто занервничал, но пытался сохранять спокойствие. Итачи вдруг широко и совсем не похоже на самого себя улыбнулся, повернувшись к нему и опустив руку. Задним умом он порадовался тому страху, что отразился на лице Орочимару. Наверное, его искренняя улыбка (а сейчас он улыбался от души) выглядела особенно жутко, если даже этот подколодный змей испугался.
- Не в бою, – Итачи слепо смотрел на него. – Не в постели от старости. Ты захлебнёшься песком. Он наполнит твой труп до самых краёв и польётся из глаз и ушей. Я вижу тебя, висящего на крюке, подцепившим твой живот, а из твоих внутренностей рвётся песок, рвётся пустыня…
Лицо Орочимару перед его взором, бледное и худое, на глазах покрывалось трупными пятнами, захватывающими впалые щёки, сухие нервные губы. Длинный язык посинел и вывалился наружу, а роскошные, масляно блестящие волосы смешались с пеплом и вкрадчиво шуршащим песком.
- А ты?
- Я? – Итачи почему-то понял, что об этом ему сказать трудно. Словно он ещё чего-то не знает, чтобы понять, на каком пути встретит его Анубис, скалясь по-собачьи в лицо. – Я…
Вьётся, вьётся вокруг, как мотылёк вокруг огонька свечи. Странно неловкий в кожаном нагруднике, слишком лёгкий для воина, для командира личной стражи – тем более.
«Только прикажи, мой фараон».
Он отвернулся от советника, заговорив негромко и тоскливо:
- Не болезнь и не старость, не бой и не самопожертвование. Не дано. За мной придёт обман. У этого обмана лёгкая поступь, поступь воина.… Этому обману я отдал всё и отнял всё, что у него было. Он подкрадётся ко мне, как змея, медленно обовьёт кольцами и будет отравлять меня своим ядом долго, долго… А потом, когда я покорюсь, он убьёт меня. И я буду плакать от счастья, потому что именно он убивает меня.
«Я устал», - вдруг понял Итачи, роняя перепуганную Сехмет и падая на брусчатку. Над ним склонился Орочимару, и голова жреца вдруг замоталась из стороны в сторону. Он что, хлопает его по щекам? Как странно видеть на его лице искреннее беспокойство: Итачи всегда казалось, что советнику есть дело только до себя самого и никого более. Фигура мужчины стала ещё более размытой, он кого-то звал, отчаянно жестикулируя. В лицо ткнулся холодный и мокрый нос, а над ухом раздалось урчание. Сехмет, дурочка, всё не отходила от хозяина. Я в порядке, пушистая моя питомица, я просто очень сильно устал. Сегодня не поиграем, как-нибудь в другой раз.
Серая слепота сменилась тёмным маревом забытья.
Телега поскрипывала и чуть пошатывалась из стороны в сторону. Под это мерное покачивание и негромкие звуки было довольно сложно не поддаться сну и не склонить голову на грудь, но Наруто пока держался.
«Жарко».
Если подумать, бывший наследник Та-меху вообще редко выбирался на свежий воздух. Лёгкая прохлада под крышей дворца и храма была его вечной спутницей, не позволявшей ему почувствовать хоть малейшие неудобства, которые могла доставить жара. Теперь, избавившись и от крыши над головой, и от спасительной накидки, Наруто чувствовал себя свежеиспечённым хлебцем, выложенным на раскалённые камни для придачи ему хрустящей корочки. Сначала тёплые лучи солнца были даже приятны, и юноша с удовольствием подставлял светилу то один, то другой бок. Но потом бока кончились, и тепло перестало казаться приятным. Наоборот, оно стало ощущаться более чем прескверно.
Наруто осторожно почесал поясницу и скривился, когда ногти прошлись по обожжённой покрасневшей коже.
В повозке пахло пылью, потом и свалявшейся дерюгой. Снаружи царила адская жара. Парень выбрал золотую середину – сел на краю своего «транспорта», как можно ближе к незанавешенному выходу. Для этого пришлось повозиться с цепью, длины которой оказалось недостаточно для того, чтобы устроиться с удобством. Наруто то и дело тёр немилосердно затекающую под сталью ошейника шею и костерил про себя всё, что ему когда-либо в жизни не нравилось. Бывший наследник был в принципе добродушным, поэтому список «нелюбовей» Наруто был довольно коротким. Теперь почётное первое место занимал некий Саске, вытеснив с вершины гадостей вяленую рыбу. Парень утомлённо прикрыл глаза.
Он чувствовал себя оплеванным. Оказывается, отрекаться от короны при всём честном народе – довольно удручающее зрелище, до сих пор наполнявшее юношу таким стыдом, что он не знал, куда себя деть. Да даже если бы и знал, ошейник бы всё равно не позволил. Наруто лишь радовался, что при этой позорной церемонии не присутствовал отец Минато, иначе бы парень точно сдох бы на месте под его тёплым укоризненным взглядом.
«Надеюсь, светлый Осирис не показал ему этого… А то мне потом влетит после смерти».
«Это что это ты вдруг про Осириса вспомнил, щенок?»
В теле чуть пониже грудины будто расцвёл маленький цветок костерка. Огонёк тлел и ластился к земле под ветром, то разгораясь сильнее, то угасая, но не исчезая насовсем.
- А, проснулся, - устало протянул Наруто, пытаясь примостить затылок поудобнее на деревянной стенке повозки. – И без тебя тошно. Отвали.
«Фу, как грубо, кутёнок. Ты что-то совсем меня бояться перестал».
- А я никогда и не боялся, Лохматый. Заглохни, я сказал.
- Наверное, интересно разговаривать с самим собой, - ехидно прокомментировал кто-то рядом, и сонное марево мгновенно улетучилось из тяжёлой головы. Рядом раздалось негромкое ржание – слишком резко натянули поводья лошадки?
«А вот не буду отвечать. Я вообще сплю».
Только Саске с его мордой кирпичом не хватало!
- Нужно быть абсолютно измотанным, чтобы умудриться заснуть в такой неудобной позе. Так что не пытайся меня обмануть.
Наруто упорно молчал.
«А давай убьём его? Ну или совсем немножечко покалечим, а? Ну, На-а-ару-то-о, ну да-ва-а-ай! Не куксись как девка в первую брачную ночь», - по позвоночнику требовательно заскребли немаленькие когти.
- Заткнись, я сказал, - не выдержал парень и тут же прикусил язык. Голос Саске доносился откуда-то слева – наверное, фараон шёл рядом с повозкой:
- Буду думать, что ты опять сам с собой разговариваешь. Наверное, интересно иметь богатую фантазию.
- Слушай, что тебе ещё от меня нужно? – поинтересовался Наруто. – Корону ты получил, горожане Мемфиса теперь повинуются тебе. Зачем тебе ещё мне мозги промывать? Иди вон кобылу свою покорми, а от меня отстань.
- Это конь, - с непроницаемым лицом ответил Саске, похлопав скакуна по лоснящейся чёрной шее. Бывший наследник отсюда мог видеть крепкие мышцы, перекатывающиеся под влажной кожей. Нет, он вовсе не пялился на вынужденного собеседника, он только чуть-чуть приподнял ресницы. – А ты теперь мой раб, так что попридержи язык. Теперь ты не помыкаешь никем, даже собой.
- Трепись ещё, мне интересно, - деланно зевнул Наруто и поднялся, собираясь уйти вглубь повозки. С вонищей вокруг себя он в принципе мог смириться, но с Саске на таком близком расстоянии - нет.
- Я тебя не отпускал, - впервые в голосе фараона парень уловил стальные нотки.
- Я сам себя отпустил!
Наруто ждал, что с минуты на минуту повозка будет остановлена, а его выволокут за волосы и высекут плетью прямо на дороге, потом запихнут обратно и перестанут кормить до самого Та-шемау. Он даже напрягся, чтобы рывок за лохмы вышел не таким болезненным. Как оказалось, напрасно. Время шло, а парень не слышал ни крика погонщика, останавливающего мулов, ни приказа остановиться. Похоже было, что Саске отстал. Надолго ли?
«Меня бесит этот фараонишка. Лучше бы мы его убили».
- Мы? – скептически прошептал себе под нос Наруто, устраиваясь в глубине повозки и стараясь дышать исключительно ртом. – Ты же всё делаешь моими руками, забыл?
«Только потому, что кто-то не желает делать мне поблажки».
- Тебе только повод дай, Лохматый.
«Я тебе не комнатная собачка, щенок, выбирай выражения».
- Я тебе не кукла на ниточках, и я буду говорить, что хочу.
«Глупый малец».
- Блохастая дрянь, - беззаботно буркнул Наруто.
«Ты...!» - где-то в желудке как будто зацарапалось и загрызло. Юноша знал, что эти ощущения не более чем бред воспалённого и слишком впечатлительного сознания, но всё равно косился на свой живот, ожидая, что сейчас его изнутри разорвут когти. Но тот оставался цел, размалёванный краской, которую Наруто уже давно отчаялся отмыть. Сейчас причудливая чёрная спираль, конец которой прятался в пупке и расходился потом широкими кольцами, казалась ещё чернее в тени покрывала. Кожа вокруг неё шелушилась от жары и местами лопнула. Парень подцепил ногтем белесую плёнку и потянул, отрывая омертвелый лоскут.
- Смотри, я с себя кожу сдираю, - ухмыльнулся Наруто.
«Ты больной».
- Всё благодаря тебе, Лохматый.
В одном Наруто не ошибся - ему так и не удосужились принести поесть. Вскоре живот требовательно забурчал, но его зов, похоже, грозил остаться неуслышанным. Парень ворочался, гремя цепью, чесал голосящий живот, пробовал ложиться на него, но ничего не помогало. Вдобавок к голоду его ещё и начало подташнивать от запаха, к которому он так и не смог привыкнуть. Последний час движения войска он занимался тем, что лежал на пузе, высунув взлохмаченную голову наружу, и глотал дорожную пыль, перемешанную с оседающим в воздухе песком. Легче не становилось, только в горле запершило, вынуждая ежеминутно чихать и кашлять.
Лохматому надоело слушать сдавленные звуки, и он заснул, не пробурчав даже пары ругательств на прощание своему хозяину. Хозяин обиделся и мысленно поставил себе галочку - потом не разговаривать с наглым постояльцем своего тела.
Лагерь расположился чуть в стороне от дороги. Телега, в которой ехал Наруто, натужно скрипнула в последний раз и остановилась, увязнув колёсами в песке. Шум увеличился: воины стреноживали усталых коней, стаскивали с тягловых поклажу, устанавливали шатры. Парень высунул из-за дерюги любопытный нос.
Мимо пробежали взмыленные служки, таща тяжеленные корзины, прикрытые полотном. Важно прошествовал вол, мирно жуя жвачку (вряд ли он осознавал, что через пару минут станет пищей для голодных воинов). Повсюду сновали люди, обустраивая лагерь. Прошла целая процессия скованных рабов. Никто не обращал внимания на Наруто, свесившегося уже чуть ли не наполовину из телеги. Судя по всему, никто не собирался его отстёгивать и вести к месту кормёжки.
Саске действительно оказался мстительным.
- Эй, как там тебя? – замахал руками парень в сторону толстого надсмотрщика. Тот лениво сплюнул и уставился на внезапно обнаглевшего раба заплывшими глазками, как будто удивившись, что вещь вдруг заговорила. Этот тип невольников Наруто хорошо знал и ненавидел больше всех. Евнухи, все как один, были жирными и наглыми, несмотря на то, что сами не являлись свободными гражданами. Бывший наследник всегда стремился отделаться от разговора с подобными личностями как можно скорее. Они вселяли в него труднопереносимое чувство омерзения. Этот не был исключением.
- Я есть хочу!
- Не положено, - насупился евнух, поправляя сползающий с пуза тяжёлый пояс, обшитый металлическими бляхами. Толстяк ежеминутно вытирал лицо платочком, уже пропитавшимся насквозь едким потом.
- То есть как?! – возмутился Наруто, хлопнув себя по животу и приобретя грозный вид. – Тебя хозяин по головке не погладит, если ты уморишь голодом его раба!
- Так хозяин и велел, – евнух с интересом разглядывал свои толстые, как сосиски, пальцы.
- Уморить меня голодом? – обалдел парень.
- Не кормить сегодня.
- Какие мы обидчивые! – зарычал Наруто, с досады потянув за цепь, отчего та жалобно заскрипела. Невольник с беспокойством посмотрел на начавшего подавать признаки буйства раба и что-то забормотал. Парень пригляделся к своему сторожу и заметил скромно выглядывающий из-под третьего подбородка ошейник. Обычный, кожаный, без каких-либо изысков.
«Либо недавно принят в стройные ряды евнухов, либо просто не особо ценный. Может, попробовать надавить?»
- Саске тебя четвертует, если я тут загнусь, - с довольством проговорил Наруто. Невольник бросил на него ещё один неуверенный взгляд. Парень продолжал говорить, будто не замечая, что на него обращают внимание: - Я слышал, вы там все поголовно белые кастраты*. Так вот если ты меня тут заморишь, тебе обязательно отрежут вообще всё. И ни на одну бабу ты больше никогда не заберёшься, понял? Да они и сами тебя не подпустят, с твоей-то рожей им, кроме твоего члена, ничего и не нужно.
Наруто старательно воспроизводил манеру речи одного работорговца, который когда-то привёл в Мемфис целую процессию евнухов на продажу. Тогда наследник был ещё мал, но вид здоровяков-невольников и маленького, противно пищавшего коротышки-надсмотрщика поразил его таким отвращением, что он до мельчайшей детали запомнил всю грязь, что выливал этот самый коротышка на головы своего живого товара. Судя по тому, как охранник-евнух прислушивался к его словам, он выбрал правильный тон. Или хотя бы тот, который мог воздействовать на эту гору сала. Вспыльчивому парню вообще было в новинку говорить гадости, после них оставалось неприятное ощущение во рту, будто нахлебался зловонной грязи из придорожной лужи. Но сейчас полнота его желудка зависела от того, сможет ли он и дальше продолжать давить в том же тоне, поэтому даже ради горстки фиников можно было и потерпеть.
- Давай так: ты по-быстрому принесёшь мне что-нибудь пожевать, а я буду молчать о нашем маленьком соглашении, хорошо?
- Хозяин не велел, - тупо повторил толстяк, словно пропустив мимо ушей всё, что до этого говорил Наруто.
«Тц! Ну что за толстокожий гиппопотам!»
- Послушай… - начал снова юноша, разозлившись на тугодума, но тот вдруг рявкнул на нового раба, почти сразу же сорвавшись на отвратительный визг:
- Знай своё место, раб!
- Да как ты смеешь! – заорал ещё более громогласно Наруто, вскакивая на ноги, чтобы чувствовать себя выше и значительнее. – Ты всего лишь жалкий невольник, жаба, охраняющая гаремных девок!
Случилось то, чего он не ожидал абсолютно – в воздухе свистнул хлыст. Ноги чуть ниже колен обожгло горячей болью, и бывший наследник упал на спину, едва подавив крик и инстинктивно прижав колени к груди. По рукам размазалась липкая кровь, сочащаяся из двух косых рубцов. Евнух тяжело дышал где-то рядом, но в повозку не забирался. Наруто хрипло дышал, не издавая от шока даже слабого стона. Ему впервые в жизни сделали так больно.
- Знай своё место, - повторил охранник, затыкая за пояс плеть и снова поворачиваясь к повозке спиной.
Лагерный шум постепенно стихал с наступлением ночи. Издалека слышались только ленивые покрикивания часовых. Сонно всхрапывали кони.
Становилось холоднее с каждой минутой.
Наруто завернулся в какие-то тряпки, лежащие на полу повозки, и обхватил колени руками. Свежие раны на ногах неприятно пульсировали и будто кололись маленькими иголочками. Юноша несколько раз сжал и разжал замёрзшие пальцы на руках и ногах, чтобы восстановить кровообращение. Желудок издавал звуки, похожие на стоны умирающего. Наруто хлюпнул носом: как он мог не догадаться, что, раз он теперь раб, то и обращаться с ним будут так же, как с обычным невольником? То есть бить за провинности, лишать еды и прочих радостей жизни. Не говоря уже о том, что ему самому придётся что-то делать.
«Иногда ты выставляешь себя просто невообразимым идиотом», - зафыркал проснувшийся Лохматый. Он, как всегда, уже был осведомлён обо всём, что произошло за время его сна. Что тут говорить, внутренний сожитель был временами сообразительнее своего хозяина. Наруто надулся и не ответил. Но Лохматый давно привык к хозяйским причудам, поэтому продолжал говорить, прекрасно зная, что парень не может перестать его слышать, даже если заткнёт уши:
«Привыкай к такой жизни, щенок. Не всё тебе на шёлковых заморских простынях валяться. Ты вообще знаешь, как жили твои рабы? Нет? Вот теперь узнаешь. На собственной шкуре, дорогой мой. А мне что? Мне ничего, я тут жилец непостоянный. К тому же я твоей боли не чувствую, так что не собираюсь тебе помогать. Даже если сильно попросишь. Даже если что-то выгодное взамен посулишь… Молчишь? Ладно. Поговорим о другом».
Наруто поморщился – Лохматый обожал трещать на интересные ему темы. Больше всего на свете ему сейчас хотелось уснуть, чтобы не слышать подвываний желудка, но желанный сон не придёт, пока сосед не наговорится вдоволь.
«Тебя не насторожило, что тебя охраняет не кто-нибудь, а именно евнух? Мне напомнить тебе, зачем их вообще изначально придумали? Не надо, ты и так знаешь. Как ты думаешь, этот фараонишка не только по самочкам?»
Юноша вздрогнул, захлебнувшись воздухом на полузевке – о такой перспективе он не подумал вообще. Да что ж такое, почему до него всё доходит так поздно?!
«Кстати, если тебе вдруг интересно, тут как раз последние полчаса ошивается какая-то самка. У неё есть еда, человеческая еда».
- Почему ты сразу не сказал? – снова подпрыгнул на месте Наруто. Лохматый пошевелил усищами:
«Ты сам меня игнорировал, щенок. Теперь за тобой должок».
- Чего тебе? – буркнул в щель между двумя полотнищами парень, сонно щурясь. Свежий, уже изрядно холодный воздух швырнул ему в лицо резковатый запах благовоний. Наруто аж рот разинул, и было от чего.
Рядом с повозкой стояла наложница. Невысокая, нефигуристая. Черты лица смазывались в сгущающейся темноте, поэтому парень, как ни старался, не мог их различить. Ткань покрывала изрядно выпирала в области правого бока. Видимо, Лохматый не врал – она действительно что-то принесла с собой. Движения девушки были бесшумны – свои украшения она оставила где-то в другом месте. Хотела оставаться незамеченной? Что ж, примем на время её игру.
Наруто молча отодвинул ткань и втянул ночную гостью под крытую крышу повозки. Сейчас он не подумал ни о том, как ей удалось подобраться к нему без происшествий, ни о том, что вообще делает особа женского пола в войске, полном зачастую отнюдь не галантными кавалерами. Как только та устроилась на дощатом неудобном полу, то тут же согнулась, коснувшись лбом досок. Потом подвинула к бывшему наследнику корзинку и прошептала:
- Недостойная осмелилась принести господину его ужин.
- Но…как? Зачем? – Наруто с удивлением смотрел на девушку, на время даже перестав хотеть есть. Макушка белела перед ним в темноте, и это было единственное, что пока позволяло его зрение. – Я впервые вижу тебя. Кто ты?
- Недостойная, нынешняя фаворитка гарема, - пробурчала та в пол, по-прежнему не поднимая головы. – Недостойная просит прощения за то, что про господина забыли во время установки лагеря. Она просит прощения за действия евнуха.
- Постой, постой! – перебил её Наруто, совсем запутавшись от изумления. – Ты хочешь сказать, что Саске послал тебя, чтобы извиниться передо мной? Тебя, свою лучшую рабыню? Встань-ка. Назови себя.
Слова легко и свободно срывались с языка. Юноша отлично знал, как себя вести соответственно своему бывшему статусу, а потому ему не доставляло труда общаться с нижестоящей, которая к тому же считает его, по-видимому, до сих пор достойным фараоновых почестей. А так как из рабов, особенно таких приближённых к повелителю, старательно выбивают даже помыслы о том, чтобы солгать, то из этой цыпочки можно выдрать изрядный кусок информации.
Девица покорно приняла сидячую позу, показав свою безукоризненно прямую осанку, и тихо произнесла:
- Недостойную зовут Сакура. Мой повелитель не посылал недостойную. Недостойная сама пришла.
- Не боишься, что тебя за это накажут?
Секундное шевеление.
- Недостойная боится. Очень. Но она надеется, что Исида сжалится над своей дочерью.
«Эта самочка не врёт, щенок».
«Сам вижу. Замолчи, ты сбиваешь меня с мыслей».
- Послушай, Сакура… Ты наверняка находишься рядом с фараоном почти всё время. Не видела среди новых рабов девушку: у неё черные длинные волосы и очень светлые глаза.
На самом деле мысли о Хинате давно грызли уголок его сознания. Ему было совестно за то, что девушку схватили, ведь если бы она не кинулась защищать его, то наверняка никто не обратил бы внимания на одну из безликих сестёр. Теперь же она едет в какой-нибудь повозке, прикованная к месту так же, как он, в окружении толпы мужчин… Что будет с этим нежным цветком, которого с детства растили в храме, вдали от нескромных взглядов и наглых рук? Она ведь даже не умеет защищать себя. Что бы ни говорили другие, а Наруто считал жрицу довольно миловидной – а этого зачастую достаточно для того, чтобы оказаться под каким-нибудь ублюдком, не сумевшим или не пожелавшим сдержать свою похоть.
- И выражение лица, будто она постоянно удивлена чем-то? – подхватила наложница так резво, что Наруто тут же обрадовался:
- Да, она! С ней всё в порядке? Ей не причинили вреда?
- Нет. Пока она ведёт себя тихо, то никто не имеет права делать ей что-то плохое. И…недостойной будет дозволено спросить?
- Ага, - благодушно отозвался Наруто и запустил руку в корзинку, нащупывая сморщенные комочки фиников и отправляя два из них в рот. У него отлегло от сердца: мысли о судьбе Хинаты не давали ему покоя, но спросить у Саске он не догадался, да и вряд ли бы спросил, если бы додумался.
- Господин любит эту рабыню?
- Как я могу? - засмеялся он в кулак. – Хината – жрица Исиды, мой добрый и верный друг с самого детства. Да, я люблю её, но не в том смысле, что ты имела в виду. Ты не знаешь, куда её направят?
- Недостойная может предполагать, но не уверена ни в чём, - забормотала Сакура, угрожающе качнувшись, будто собираясь снова отвесить поклон в пол. – Мой господин решит, как только мы прибудем в Та-шемау.
- Твой господин… - протянул Наруто задумчиво и прикрыл глаза, вызывая в памяти резкие черты лица Саске, его будто очерченные мелом скулы и непроницаемые глаза, странно пустые, неподвижные. – Расскажи мне о нём, Сакура. Какой он? Хорошо ли живётся его рабам? Какие у него привычки, есть ли слабости? Что он любит? Расскажи мне всё, что знаешь.
- Недостойной сложно судить, - прошептала спустя довольно длительную паузу наложница. – Простите ей её глупость. Но рабыням не позволяется обсуждать своего господина.
«Хм… Это несколько усложняет дело. Ладно, пойдём другим путём».
- Тогда скажи, как он относится к тебе? Ты любишь его, Сакура?
Даже в темноте Наруто понял, что девушка улыбается.
- Как может наложница не любить своего повелителя? Господин, ты задал странный вопрос.
- И всё-таки ответь.
- Недостойная любит. Всем сердцем и всей душой.
- А он тебя? – допытывался Наруто.
- А… - заикнулась Сакура и замолчала. Юноша слышал, как она тихо, неразмеренно дышит, может быть, ищет нужные слова, словно его вопрос поставил её в тупик. Наконец, попыхтев пару минут (парень терпеливо ждал, когда она соберется с мыслями), девушка вздохнула: - Недостойная не знает, господин. Она никогда не спрашивала.
«От девчонки пахнет, как от этого Саске. Интересным же способом люди могут усыплять себе подобных. Ты заметил, щенок?» - ехидно шепнул Лохматый, поводя ушами.
«Я не животное, чтобы замечать подобные вещи. И вообще, не смей об этом говорить, ты отвратительно небрежен к чужим тайнам».
«Какие тайны, мальчишка? Она официальная шлюха правителя. Ты что, думаешь, она тут для того, чтобы ему слюни вытирать?»
- Недостойная чем-то прогневала господина? – неправильно истолковала молчание Наруто Сакура.
- Нет, я просто задумался.
Парень мало что знал о наложницах – у него самого не было ни одной. Конечно, он прекрасно знал, для чего предназначен этот тип рабов, но вспоминал о них слишком редко для того, чтобы общаться с ними по-особенному. Кто знает, может, своими расспросами он нечаянно оскорбил девушку? Или, не дай Осирис, самого фараона?
- Спасибо тебе, Сакура. И за еду, и за общение. Теперь возвращайся к своему правителю. Он, поди, забеспокоится, проснувшись и не увидев тебя рядом.
- Нет, - тихо прошептала наложница, тряхнув лёгкими шелками и выпрыгивая из повозки. – Он не будет беспокоиться. Он никогда этого не делает.
Наруто понял, что снова ошибся в своих предположениях.
Белые кастраты* - Наруто «слегка» ошибся, употребив в своём высказывании чуть ли не взаимоисключающие параграфы: евнух и кастрат не одно и то же, поскольку существуют два вида кастрации - белая и черная. При черной кастрации удаляются и семенники, и пенис, таким образом, мужчина становится кастратом. При белой кастрации у мальчика или у мужчины вырезаются только семенники, превращая его в евнуха. Увечье это отнимает способность к оплодотворению, но не мешает заниматься сексом.
Фанфик добавлен 19.11.2012 |
2650
0
